Недавно стало известно, что учёный, экс-замминистра, один из основателей Рунета Алексей Солдатов, осуждённый в прошлом году по делу о превышении служебных полномочий, этапирован в Рязанскую область. В интервью T-invariant его сын Андрей Солдатов, главный редактор сайта «Агентура.ru», рассказал, что может стоять за делом его отца, чем на самом деле заняты кураторы ФСБ при крупных предприятиях и вузах и почему в России, несмотря на немалое количество осуждённых учёных и представителей IT-сферы, так и не появились шарашки 2.0.
СПРАВКА T-INVARIANT
Алексей Солдатов — отец Андрея Солдатова
Родился в 1951 году. Окончил МИФИ по специальности «теоретическая ядерная физика». Почти 35 лет работал в Институте атомной энергии им И. В. Курчатова, пройдя путь от научного сотрудника до заместителя директора. Также работал деканом факультета нанотехнологий и информатики МФТИ, проректором МГУ им М. В. Ломоносова, замминистра связи и массовых коммуникаций РФ. Доктор физико-математических наук. Один из основоположников интернета в России: в 1990 году в Курчатовском институте под его руководством была создана первая в СССР сеть с выходом в интернет. С 1992 по 2002 год был учредителем и президентом «Релкома» — первого провайдера в стране. С 2008 по 2010 год — заместитель министра связи и массовых коммуникаций РФ. В июле 2024 года Солдатова приговорили к двум годам колонии по делу о «злоупотреблении полномочиями» (первоначальным обвинением в 2019 году было «мошенничество в особо крупном размере»).
Андрей Солдатов — сын Алексея Солдатова
Родился в 1975 году. Окончил факультет журналистики Московского государственного социального университета. Работал в различных СМИ («Сегодня», «Известия», «Версия», «Московские новости», «Новая газета» и др.). Главный редактор сайта «Агентура.ru», который создал вместе с коллегами в 2000 году. Главные расследования журналиста касаются российских спецслужб и Рунета. Соавтор нескольких документальных книг, вышедших за рубежом и в России. В 2020 году уехал из РФ. В марте 2022-го в отношении Солдатова возбудили уголовное дело («фейки» про российскую армию), в июне того же года его объявили в розыск.
Педагогические репрессии
T-invariant: Как сейчас чувствует себя ваш отец? В каком он состоянии?
Андрей Солдатов: Ему 73 года и, прямо скажем, здоровье не самое лучшее, так что это сложная ситуация для нашей семьи. Мы пытаемся жить какими-то небольшими позитивными новостями. Хорошо уже то, что он пережил этап и благополучно добрался до колонии в Рязанской области. По крайней мере, это Рязанская область, а не далёкие севера.
T-i: Ему предоставляют свидания?
АС: Пока свиданий у него не было, но он может говорить по телефону иногда. Ну, и ФСИН-письмо работает, ему можно написать.
T-i: Несмотря на то, что вынесен приговор, об обстоятельствах этого дела до сих пор мало что известно. В чём заключалась суть обвинения? И каковы реальные причины этого срока?
АС: Отец принимал непосредственное участие в появлении интернета в России. Это значит, что он активно занимался и созданием технической инфраструктуры, которая позволяет существовать российскому интернету. Она включает в себя IP-адреса, доменные адреса, технический центр интернета и другие вещи, которые не видны обычному пользователю, но без которых интернет не работает. И в какой-то момент люди, близкие к Кремлю, посчитали, что эти вещи должны быть под жёстким контролем государства, фактически национализированы — что и происходило последние годы.
Но отец — человек с другими бэкграундом и образованием. Он верил в то, что сеть глобальна, что сети должны саморегулироваться. Идея жёсткого контроля государства абсолютно над всем не была ему близка. Но она близка людям, которые отвечают сейчас за регулирование интернета в России. Поэтому он покинул Министерство связи и вплоть до ареста занимался преподавательской деятельностью.
Официально обвинение заключается в том, что, когда расформировывали РосНИИРОС, который занимался распределением IP-адресов и доменных имён (в его создании непосредственное участие принимал мой отец, когда работал в Курчатовском институте), IP-адреса оказались в Чехии. А Чехия — это страна Западной Европы, член НАТО и так далее. Этот повод был придуман и использован для того, чтобы начать уголовное преследование. Сначала пытались обвинять по традиционной для российских бизнесменов статье «мошенничество». Потом поняли, что «мошенничество» совсем не катит и переделали в «злоупотребление служебными полномочиями». Что тоже довольно странно, потому что никакой исполнительной должности в РосНИИРОС мой отец не занимал. Ну, у нас сейчас право работает так, как оно работает. И поэтому сейчас отец находится в колонии в Рязанской области.
Но ещё была история с доменами. Дело в том, что мой отец в свое время спас домен .su. По-хорошему, его должны были уничтожить: так происходит с доменами стран, которые перестают существовать. Нет же домена Югославии. Отец, благодаря своему авторитету в международных организациях, сумел в свое время объяснить, что есть много людей, которые были пользователями ещё советского, союзного «Релкома». И что люди, живущие на пространстве СССР, могут пользоваться этим доменом. Он, конечно, не вкладывал в это политического смысла. Он просто предполагал, что жалко убивать что-то, что работает. Но государство в какой-то момент посчитало, что теперь этот домен имеет символическое, политическое значение и должен быть подконтрольным государству. Так возник ещё один конфликт между государством и моим отцом.
T-i: Обычно уголовные дела такого рода можно разделить на три типа. Первый — с политическим мотивом. Второй — когда за делом, которое выглядит как политическое или уголовное, стоят личные конфликты. И третий — когда спецслужбы становятся инструментом для решения бизнес-интересов. Иногда это переплетается. Какого типа дело против вашего отца?
АС: Здесь ситуация более сложная в силу того, что она длится много лет. Мотивы, которые были в 2019 году, отличаются от мотивов 2024-го, когда дело моего отца было передано в суд и его осудили. Сейчас появились уже другие резоны для того, чтобы преследовать и учёных, и людей из IT-области. Например, сейчас мы видим, что часто репрессии носят воспитательный характер. Есть какой-то сектор, этот сектор необходимо поставить под жёсткий контроль, напомнить людям, кто в доме хозяин. И выбираются какие-то знаковые (а иногда и просто случайные) жертвы, потому что смысл таких воспитательных мер заключается в том, чтобы ты не понимал логики, а просто боялся. Выдёргивают каких-то людей, организуют по предоставленным ФСБ материалам уголовные дела. И часто люди, которые попадают под эти репрессии, могут вообще не иметь ни к чему никакого отношения. Или могут быть заместителями людей, которым необходимо преподать урок. Все прекрасно понимают, что в российских условиях заместитель, когда садится в тюрьму, подпадает под прессинг, его допрашивают и на предмет того, что он знает про своё начальство. Всё это создаёт ситуацию, в рамках которой люди забывают о всякой самостоятельности.
T-i: Вы имеете в виду Максима Паршина, бывшего заместителя министра цифровой связи?
АС: Не только. Сидят другие люди из интернет-области, интернет-сферы. Например, Сергей Гребенников, у которого совершенно другая история и другие обвинения. Это такой сигнал определённым людям, что пришло время заниматься только краткосрочным планированием своей жизни и надо очень аккуратно себя вести. Насколько эффективно это работает? Конечно, очень хорошо. Мы это видим и по тому, как слабо мобилизуется научное сообщество для оказания помощи людям, которые попадают под репрессии. Как мало сейчас людей из Академии наук и других организаций выступает в защиту учёных. Даже если уровень репрессий кому-то кажется ещё довольно вегетарианским (мне так давно не кажется), уровень страха, который вызван этим репрессиями, уже выше, чем в конце 1970-х—начале 1980-х.
T-i: В деле вашего отца вы видите такую «педагогическую» составляющую?
АС: Думаю, этот мотив мог появиться в какой-то момент. Мне до сих пор непонятно, почему судья дал отцу реальный срок, когда даже прокурор просил условный. Я не очень понимаю логику. И поэтому, не понимая логики и не зная наверняка, я могу только предполагать, что этот педагогический, воспитательный эффект также принимался во внимание.
T-i: А личные мотивы, персональная месть?
АС: Я сейчас не в России и не могу разобраться во всём этом. Но, конечно, личные мотивы могут иметь место. Всё чаще эти личные мотивы маскируется интересами национальной безопасности. Это крайне удобно. Мы видим по многим другим случаям.
T-i: Правда ли, что в СИЗО «Медведь», в одной камере, ваш отец встретился с Всеволодом Опанасенко, одним из крупнейших игроков суперкомпьютерной индустрии?
АС: Да, это правда.
РАНЕЕ В T-INVARIANT
Пять лет основатель «Т-Платформы» Всеволод Опанасенко прожил под уголовным делом. Он неожиданно вышел на свободу по УДО в январе 2025 года. В материале «Проверка на вменяемость: как и зачем силовики разрушили суперкомпьютерную индустрию России» мы рассказали, как «российский Джобс» путинской эпохи, производитель вычислительных машин уровня верхних строчек мирового ТОП-500, успешно работавший на международном рынке, смог выбраться из «чёрного» списка США, но погорел на поставке дешёвых компьютеров для экзаменов в ГИБДД по сфабрикованному делу.
T-i: Драматическая, знаковая история: два человека из разных поколений, сыгравшие огромную роль в развитии компьютерной индустрии в России, встречаются в следственном изоляторе.
АС: Это наглядно характеризует состояние отрасли. Можно хватать и сажать людей с такими именами, хотя, очевидно, общественная опасность и отца, и Опанасенко в случае их нахождения на свободе стремится к нулю. Тем не менее, государство считает необходимым, чтобы эти люди находились в самой унизительной и страшной ситуации, в которой только может оказаться человек.
T-i: Вы сказали, что даже в деле отца не можете понять, как принимается решение: судья даёт реальный срок, хотя прокуратура просит условный. В деле Опанасенко тоже непоследовательная цепочка действий: сажают, отпускают, снова сажают, снова выпускают. Вы понимаете, как работает сама система принятия решений?
АС: Во всех таких громких историях всегда фигурирует несколько ведомств. Оперативным сопровождением (в переводе на русский язык — сбор первоначального компрометирующего материала) обычно занимается профильное подразделение ФСБ. Если мы говорим про IT-сферу, то это, скорее всего, управление «П» Службы экономической безопасности ФСБ, то есть управление по контрразведывательному обеспечению предприятий промышленности.
Это оперативные подразделения, они не ведут следствие. Следствие ведёт или Следственный комитет, или следственное подразделение МВД. И дальше там возникают разные коллизии. Например, оперативники могут временно потерять интерес к этому делу. И следователям приходится как-то в этой ситуации выкручиваться. Они не могут, в отличие от оперативников, бросить дело, им нужно довести его до какого-то логического конца. Если они его закроют, это создаст проблему для этих конкретных следователей. Поэтому в России практически никогда дела не завершаются ничем. Это считается нецелевым использованием средств Следственного комитета.
Но поскольку всё длится очень долго, позже у оперативников может возродиться интерес к человеку или к его компании или ведомству. Они могут опять выйти на следователей и сказать: «Давайте-ка мы эту ситуацию оживим». Поэтому дела длятся годами. Даже моё уголовное дело длится с 2022 года. И что там происходит, никто не знает.
В течение этих лет появляются интересы, затем пропадают, появляются новые оперативные сотрудники, меняются следователи. У каждого из этих людей могут быть разные мысли по поводу несчастного человека, который находится или под домашним арестом, или в тюрьме. И мы видим только последствия того, какие разные мысли приходят в голову всем этим людям.
Кураторы-могильщики
T-i: Ещё за несколько лет до войны многие технологические компании и научные институты получили кураторов от спецслужб. Какова их роль, как устроено это кураторство?
АС: Обычно это офицеры аппарата прикомандированных сотрудников ФСБ, раньше их называли офицерами действующего резерва. Это старая практика, но в последние годы она значительно активизировалась, приобрела совершенно другой масштаб. В советское время они работали с научно-исследовательскими учреждениями, входящими в систему ВПК СССР, и это были люди, которые отвечали за режим. Они гасили ненужные инициативы, предотвращали ошибки, но главное — если они ставили свою подпись на какой-то документ, они что-то гарантировали, брали на себя ответственность. Нынешняя система от этой советской практики серьёзно отличается, потому что перед сотрудниками управления «П» стоят другие задачи. Они могут маскироваться под людей, которые дают гарантии, но их истинная задача — искать шпионов. Поэтому в названии их подразделения есть эти странные слова — контрразведывательное обеспечение. Им вовсе не нужно показать своему руководителю, что шпионов нет: это будет плохо выглядеть для них и их карьерных перспектив. И им нужно собирать компрометирующий материал на тот случай, если руководству потребуется что-то делать с этим предприятием.
Придёт момент — и какой-нибудь генерал спросит: «Что у нас есть на такого-то руководителя такого-то предприятия?», позовёт прикомандированного сотрудника с папочкой и попросит показать, что в этой папочке. И какими бы прекрасными ни были отношения у этого сотрудника с руководителем предприятия, сколько бы они вместе ни пили, ни ходили в баню, ни дружили семьями — в момент вызова на ковёр личные отношения уже не будут иметь значения. Сотрудник ФСБ мгновенно вспомнит, для чего был поставлен на это место, прибежит с папочкой, и у руководителя начнутся проблемы.
Куратор никогда, ни при каких обстоятельствах никаких гарантий никому не даст. Я знаю только один случай, когда честный офицер ФСБ сказал, что на таком-то предприятии никаких проблем он не видит, хотя его настоятельно просили эти проблемы найти. В итоге руководство просто послало другого офицера из его подразделения — и проблемы нашли.
T-i: То есть сейчас каждый университет, где есть куратор, должен понимать, что этот человек ему не поможет, более того — закопает?
АС: Да.
T-i: Мы знаем, что спецслужбы в других странах тоже очень любят контролировать ситуацию в университетах. В частности, в американских университетах есть эта проблема. Эксперты нашего издания неоднократно говорили, что им приходится периодически встречаться, объясняться, рассказывать и так далее. И, в общем, это такая ситуация достаточно характерная, типичная для научных и технологических организаций. В чём здесь разница в сравнении с Россией?
АС: Это действительно так. Особенно в США в последние 15-20 лет. В американских университетах (в том числе, в университетах, которые работают по контрактам американского ВПК), сложилась интересная ситуация: студенты-американцы, закончив университет, просто уходят, не остаются продолжать научную работу. А китайские студенты — остаются. Часто какая-нибудь лаборатория получает серьёзный контракт, а руководителю не с кем работать, кроме как с китайскими аспирантами. Об этом журналист Дэниел Голден написал прекрасную книжку Spy Schools. И, конечно же, американские спецслужбы, зная об этой проблеме, пытались играть в разные игры. Но столкнулись с серьёзной традицией американских университетов. Например, Гарвард занял радикальную позицию: никакая деятельность спецслужб на территории университета недопустима. Мы знаем, что сейчас сотрудники ФБР подкатывают к иностранным студентам и аспирантам (в основном, российского, украинского, белорусского происхождения). Эти студенты обращались ко мне: «Что делать?» Я им говорил: «Идите к вашему руководителю». А руководители, надо отдать им должное, всегда говорили одно и то же: «Мы знаем об этой проблеме. Идём в наш легальный департамент, будем поднимать этот вопрос. Это не то, на что вы соглашались, когда вы приезжали к нам работать. Мы будем с этим разбираться». То есть, демократическая традиция американских кампусов продолжает существовать. Посмотрим, что будет при Трампе. В российских условиях мы, конечно, имеем дело с совершенно другими традициями. У нас вообще такой практики защиты студентов и аспирантов никогда не было, да и взяться ей неоткуда. А сейчас ситуация становится только хуже.
Актуальные видео о науке во время войны, интервью, подкасты и стримы со знаменитыми учёными — на YouTube-канале T-invariant. Станьте нашим подписчиком!
T-i: Недавно Минобрнауки предложило внести ряд поправок в закон «О науке», в которых идёт речь о механизме контроля со стороны спецслужб в случае с НИОКР или НИР, сотрудничающими с зарубежными коллегами (T-invariant подробно рассказывал о сути поправок в этом материале). Как вы считаете, насколько это хорошая идея с точки зрения предотвращения проблем? Облегчат ли они ситуацию для учёных и технологических компаний, которые сейчас ходят под угрозой?
АС: В 2022 году пошли валом уголовные дела в отношении журналистов по распространению фейковых новостей в отношении российской армии. И растерянные редакции в какой-то момент просто сказали: «Ну хорошо, если вы пачками раздаёте обвинения, назначьте нам официальных цензоров. Тогда мы не будем гадать, можно ли писать слово “война”, можно ли там указывать фамилию какого-нибудь генерала. Если, как в советские времена, номер будет выходить с печатью цензора, мы не будем опасаться, что можем подставить наших журналистов».
Сейчас похожее происходит в научной сфере. Люди отчаянно хотят получить какую-то гарантию. Как полноценно работать, если через несколько лет какие-то твои действия могут признать преступлением? Как можно заниматься научным обменом, публиковать статьи совместно с автором из той же Великобритании? Раз вы не обозначаете это в законе, как делается в нормальных странах, обозначьте их с помощью куратора.
Хоть я и оптимист по натуре, боюсь, что в данном случае этот подход не сработает. Потому что система ФСБ работает на других принципах, о которых я уже сказал: нужно копить компрометирующие материалы на любое предприятие, на любое научно-исследовательское учреждение на случай, если понадобится что-то с этим предприятием сделать.
И не забывайте ещё об одной вещи. Мы как-то так очень сильно фокусируемся на слове «секретность». Но сейчас совершенно другое определение государственной измены, оно значительно шире того, с чем мы жили до 2012 года. Раньше нужно было доказать, что переданы секретные сведения, что эти секретные сведения были переданы не кому-то, а шпионской организации. Ничего этого сейчас не требуется. Информация просто признаётся наносящей ущерб национальной безопасности России — и всё. Если органы госбезопасности решат, что информация наносит ущерб, то всё.
Подконтрольность важнее прогресса
T-i: Как вы оцениваете перспективы учёных, которые уже стали жертвами таких преследований? Их больше двадцати человек, многие уже в преклонном возрасте. Если человек в 60-70 лет получает 10-15 лет колонии, понятно, что с ним будет. Можно ли, например, договориться об их обмене?
АС: Я довольно легко могу себе представить аргументацию, которую будут использовать сотрудники ФСБ, когда будут доказывать, что этого делать нельзя. Первый аргумент очевидный: эти люди имели отношение к важнейшим разработкам, имеющим значение для национальной безопасности России, и соответственно их нельзя выдавать в страны, враждебные для РФ. Второй аргумент заключается в том, что с этими людьми довольно долго работали сотрудники ФСБ, и, с точки зрения российского закона, это значит, что эти заключённые обладают информацией о контрразведывательных методах, которые использовались в их отношении. Это является гостайной само по себе.
T-i: Информация, как с ними работали, секретна, ей нельзя делиться?
АС: Именно так. Поэтому такое количество проблем всегда было у адвокатов, которые работали по этим делам. Потому что сами методы (как ведутся допросы, как ведутся разработки, какие материалы были в оперативном деле, какие материалы в уголовном деле, какие люди в этом участвовали) являются, с точки зрения ФСБ и российского закона, государственной тайной. Именно поэтому Ивана Гершковича, американского журналиста, которого обвиняли и осудили за шпионаж в России, а потом обменяли в прошлом году, практически не допрашивали. Там было всего полтора допроса. Потому что сотрудники ФСБ изначально знали, что его будут обменивать, и не хотели, чтобы он потом рассказывал в Америке, как они с ним работали.
Ну, а третий аргумент уже имеет отношение скорее к самим учёным. Мы прекрасно знаем, что это люди, выросшие в советской системе и привыкшие жить по определённым правилам. И для них, и для их семей это очень сложная история — они не хотят, чтобы их дела были «политическими».
T-i: Вы имеете в виду, что когда речь идёт об обмене, дело автоматически приобретает политический окрас, даже если его на самом деле не было и даже если учёный не считает своё дело политическим?
АС: Конечно. Более того, в России все эти термины эмоционально окрашены со времён революции 1917 года. Поэтому даже эмоционально окрашенное слово используется в уголовном кодексе — «измена». Изначально эта статья появилась как измена делу революции, потом «дело революции» поменяли на «государство». Но эмоциональная окраска осталась, и, более того, она интуитивно понятна людям, которые работают в этой сфере.
T-i: Мы действительно почти не имеем информации от адвокатов и позицию обвинённых часто просто не знаем. Человек готов писать Путину прошение о помиловании к каждому празднику, но совершенно не готов обсуждать обменные варианты или просьбы о том, чтобы его включили в какие-то списки. Но учёные получили большие сроки. Перспективы их обмена или выхода по УДО почти никакие. Будет ли российская власть использовать их мозги и знания, появятся ли новые шарашки?
АС: Я слышал разговоры об этом как минимум с ноября прошлого года. Но пока не вижу никаких свидетельств и фактов, которые бы подтверждали, что в этом направлении ведётся работа. Мы видим, что даже людей, которых держат в заключении, не пытаются использовать. И, видимо, не случайно Максим Паршин просился на СВО: его явно не привлекли ни к каким разработкам. Поэтому я бы осторожно сказал: если такое и может быть, то где-то уже в совсем секретном месте.
T-i: Получается, что в тяжёлых условиях сидят умные люди, но не работают в шарашках на режим. А зачем тогда всё это нужно спецслужбам? Они имеют дело с людьми, которые не хотят никакой политической составляющей, не являются политическими активистами, не делают никаких деклараций и вообще считают себя патриотами России. Какой прагматический смысл их держать в тюрьме?
АС: Это носит вполне практический смысл. Российские спецслужбы чему-то научились в 1990-е годы. В частности, они научились не растрачивать свои ресурсы. Если вы посмотрите на количество людей, работающих в российской интернет-цензуре, и сравните их с количеством людей, которые заняты в интернет-цензуре в том же Китае, увидите огромную разницу. Роскомнадзор — малочисленное ведомство. При этом, как мы видим, действует очень хорошо. Почему? Потому что всегда есть элемент репрессий, который запугивает людей. И у людей включается самоцензура. Точно так же работает система самоцензуры и в научной среде.
Можно же было пойти, например, по пути восточногерманской Штази. У Штази были определенные нормы о количестве агентуры чуть ли не на каждый квадратный километр. Если прийти в музей Штази и посмотреть на карту Берлина, диву дашься. Там чуть ли не через дом обязательно была квартира, где сидел агент Штази. Безумно затратная система. Вам нужно держать картотеку на всех этих людей, вам нужно с ними встречаться, производить документооборот, им нужно платить деньги — это дорого с точки зрения контроля над обществом. Система, придуманная отчасти на коленке российскими спецслужбами, не требует такого количества людей.
Они часто хватают абсолютно случайных жертв и таким образом запугивают всех до состояния самоцензуры и самодоносительства. Не нужно внедрять огромное количество агентов ФСБ, чтобы контролировать каждого человека. Можно довести научное сообщество до такого состояния, чтобы учёные сами начали проактивно приходить к сотрудникам ФСБ и спрашивать, что можно и что нельзя. Эта система работает довольно успешно.
Возвращаясь к вашему вопросу — да, не используются мозги, притормаживается научный поиск, исследования ведутся хуже, чем могли бы в нормальной ситуации. Но это вопрос выбора приоритетов. Если у власти находятся люди, которые рассматривают мир с точки зрения угроз, они считают безопасность и подконтрольность важнее научно-технического поиска.
Ресурсы нового дворянства
T-i: У вас на сайте есть раздел публикаций, который называется «Новое дворянство», он посвящён смене элит в России. Нам тоже кажется важной эта тема, поэтому мы следим за тем, как происходит легитимизация в академической и технологической среде дочерей Путина Екатерины Тихоновой и Марии Воронцовой: как они получают свои официальные статусы и начинают руководить важными процессами. Что произойдёт, когда это новое дворянство полностью укрепится? Будут ли они эффективнее, чем их родители? Возьмут ли курс на либерализацию внутренней политики России, нормализацию отношений с Европой?
РАНЕЕ В T-INVARIANT
Дочернее предприятие. Как Марию Воронцову ввели в круг крупнейших учёных без оглядки на наукометрию
АС: Я думаю, что эти дети эффективны, пока их родители живы и у власти. И, кстати, это объясняет то, почему к ним в этой среде относится достаточно хорошо, несмотря на то, что у них нет каких-либо научных достижений. Потому что они обеспечивают прямой доступ к ресурсу. А если ты дочь Владимира Путина, ты обеспечиваешь доступ на самый верх. Ресурс — это то, что имеет значение в настоящий момент.
Нечто подобное я наблюдал в среде, которая мне чуть ближе с точки зрения журналиста. Когда проходили реформы сил специального назначения в России, я очень удивился, что в спецназе военной разведки, которая традиционно подозрительно относится к чекистам, благожелательно отнеслись к тому, что бывшего охранника Путина Алексея Дюмина назначили командующим силами специальных операций России. Когда я спросил об этом у военных спецназовцев, ответ был такой: «Он обеспечивает доступ к ресурсу. Мы как военные не можем получить те ресурсы, которые он может для нас выбить, потому что у него прямой доступ к начальнику личной охраны Путина. Он может нас обеспечить и вооружением, и новыми тренировочными базами — всем, что нам нужно». То есть они отнеслись к этому крайне прагматично — и выиграли. Получили прекрасное оборудование, обмундирование, оружие.
То же самое происходит с детьми чиновников и олигархов. Если они обеспечивают доступ к ресурсу, к ним относятся хорошо. Но я сильно сомневаюсь, что из этих людей можно сделать настоящих наследников. Потому что российская система координат не очень предполагает, что какие-то гарантии можно унаследовать или делегировать следующему поколению. Как это сделать? Смогут ли, например, дети Ковальчуков быть настолько же влиятельными людьми, как их родители. Я не очень понимаю, как это можно организовать. Нет никаких механизмов, нет традиции: это всё-таки не средневековая Англия. И не правовое государство, где это можно закрепить на уровне права.
Кроме того, мы тоже должны понимать, что есть ещё психологический эффект. Мы, в основным, имеем дело с детьми людей, которые зарабатывали свои первые деньги в 1990-е годы. Это люди с очень специальным мышлением. Они не очень, скажем так, уважают собственных детей.
У них есть даже своего рода презрение к детям. Мол, мы — это да, мы крутые, мы знаем, как играть в разные игры, мы выживали в страшные 1990-е, мы успешны. А детей, может быть, и сделаем ответственными за какой-то траст, но не будем поручать им что-то действительно важное и серьёзное.
Сейчас этим детям уже много лет, но у них нет реального опыта работы с рисками. Они не принимают решения по ключевым вопросам. И как они будут выживать в условиях серьёзных кризисов, никто не знает. Соответственно, им даже их родители не очень доверяют, а смежники тем более будут относиться к ним с подозрением. И я предполагаю, что с уходом старшего поколения возникнет очень серьёзный кризис, потому что дети не справятся с этой ситуацией — когда ты не знаешь, как работать без гарантии папы.
T-i: У вас недавно была публикация о том, как Китай за последние три года получил доступ к инженерным вузам России. Но именно в это время российская власть сказала: «С нами Запад не хочет сотрудничать в научном смысле, хорошо, разворачиваемся на Восток». И значительные научные направления поехали из России в Китай. Сейчас очень много совместных программ. И в Бауманке, и в Физтехе студенты изучают китайский. Что вы думаете о последствиях этого разворота?
АС: Никакой большой любви там нет. У российских спецслужб остаётся паранойя в отношении китайской разведки. Об этом свидетельствуют и уголовные дела, и то, что китайские компании до сих пор не пускают в некоторые относительно безопасные сферы, например, в телекоммуникации. И в Китае нет стопроцентной открытости в отношении российского бизнеса. Даже юани, которыми россияне расплачиваются с Китаем, маркируются в китайской банковской системе как идущие из России: есть определённые риски попасть под вторичные санкции. Так что ни в России, ни в Китае нет желания слиться в единое целое и начать полноценный научный обмен. Да, китайцы пользуются возможностью и приглашают сотрудников из российских технических вузов. Но сколько это будет длиться? Поскольку мы имеем дело с двумя достаточно параноидальными режимами, едва ли очень долго. И, к сожалению, жертвами этой паранойи прежде всего будут не государства, а люди.